«Кельтское возрождение» начала ХХ века и образ кельтского мира в текстах Гумилёва.
Под «кельтским возрождением» здесь подразумевается обостренный интерес к кельтской культуре, вспыхнувший в начале века в странах, принадлежавших некогда к кельтскому миру, — Ирландии, Британии, Франции, Германии, и, опосредованно, в России. Творчество У.-Б.Йейтса, которого Гумилёв, как известно, называл английским Вячеславом Ивановым, является ярчайшим проявлением кельтского, ирландского возрождения начала ХХ века, как и творчество, к примеру, друга Йейтса, поэта и визионера Джорджа Рассела. Летом 1917 года, в Англии, Гумилёв встречался с Йейтсом, и к этому времени относится его меткая характеристика автора «Кельтских сумерек» и «Графини Кэтлин», высказанная в письме к А. А. Ахматовой.
Как известно, 1917-й год — это период зрелого Йейтса, как и зрелого Гумилёва, и, главное, период обостренного интереса русского поэта к древней кельтской культуре и «кельтскому возрождению». В 1916-м была написана драматическая поэма «Гондла», во многом — плод обострившегося интереса автора к древней кельтской культуре, интереса, впрочем, присутствовавшего и в текстах раннего Гумилёва, достаточно вспомнить, к примеру, стихотворение «Камень» с подзаголовком «Бретонская легенда» (1908). В 1921 году, незадолго до смерти, Гумилёв переводил стихотворную пьесу Йейтса «Графиня Кэтлин», о чем свидетельствует его надпись на книге «отца ирландского поэтического возрождения», впервые приведенная Глебом Струве и проанализированная Григорием Кружковым в статье «Загадка ЗАМИУ (Николай Гумилёв и графиня Кэтлин)».
Кроме того, существует еще одна надпись на книге Йейтса, свидетельствующая о стремлении Гумилёва сделать перевод произведений ирландского поэта общим делом акмеистов. В статье того же Григория Кружкова говорится о надписи на книге Йейтса, сохранившейся в библиотеке Михаила Зенкевича. Речь идет о следующем тексте: «Эта книга «A Selection from the Poetry of W. B. Yeats» была прислана мне в Саратов из изд. «Всемирная литература» из Петрограда поэтом Н. С. Гумилёвым для перевода двух отмеченных стихотворений». Отмечены были стихотворения «Ирландии грядущих времен» и «Проклятие Адама».
Выбор этих стихотворений не случаен, поскольку они являются программными не только для Йейтса, но и для акмеизма как культурной парадигмы и необычайно близки самому Гумилёву, несмотря на то, что Йейтса считают главой британского символизма. Стихотворение «Проклятие Адама» из книги «В семи лесах» (1904) содержит следующие афористические строки: «С Адамова грехопаденья // Прекрасное — плод долгого раденья». Под этими строками, вероятно, мог бы подписаться Гумилёв периода акмеизма, считавший, что с адамовых времен процесс творчества неотделим от сурового ремесленнического труда. Для Гумилёва с его мечтой о «поэтократии» и глубокой убежденностью в том, что мир, сотворенный по Слову, Словом и гармонизируется, было характерным представление о поэтическом творчестве как о благочестивом искупительном труде, состоящем в обожении тварного. В акмеистских манифестах неоднократно декларировалась тяжесть поэтического труда и необходимость ремесленнических усилий для создания и умножения прекрасного.
Стихотворение «Ирландии грядущих времен» представляет собой поэтический манифест ирландского возрождения и, главное, соответствует представлениям Гумилёва о культурониме Ирландии. В этом стихотворении Йейтс называет Ирландию «землей друидов, снов и струн». Наконец, именно в «Ирландии грядущих времен» Йейтс выражает уверенность в том, что непременно войдет в плеяду певцов, спасших дух родной страны от скорби и бессилия. Гумилёва возрождающийся ирландский дух интересовал во многом как одна из составляющих духа русского, поскольку, как известно, ирландские, миссионеры оказали несомненное влияние на христианизацию древней Руси. Последнее становится особенно актуальным в свете гипотезы о кельтских или, точнее, ирландских, корнях довладимирского христианства древних русичей.
Так, предполагается, что еще в довладимирский период в Киевской Руси существовали очаги христианства ирландского происхождения. Кроме того, как известно, ирландских миссионеров в период Раннего Средневековья называли «греками», поскольку они были приобщены к христианству не через Рим, а через Византию. Позднее Ирландия стала католической, но изначальная — через Византию — близость Руси и «страны друидов, снов и струн» не могла не быть известной Гумилёву.
Но, конечно, ирландское (и шире — кельтское) возрождение интересовало Гумилёва не только в русском контексте. Поэт, несомненно, был увлечен кельтским элементом в европейской литературе, который тот же Йейтс определял как «реалистический натурализм», «любовь к природе ради нее самой, живое чувство естественной магии, смешанное с меланхолией, настигающей человека, едва он остается с природой один на один…»
Но главное, что объединяло Гумилёва и Йейтса — это пиетет русского поэта по отношению к друидам — жрецам-поэтам древних кельтских племен — и планы Йейтса по основанию христианско-друидического ирландского ордена, «Крепости героев». Правда, считается, что к моменту встречи Гумилёва и Йейтса проект «Крепости героев» потерпел крах, но не настолько, чтобы перестать интересовать «отца ирландского возрождения» и искавшего с ним встречи русского поэта. Думается, что проект основания христианско-друидического ордена, но не сугубо ирландского, а всемирного, был не чужд Гумилёву, и можно предположить, что подобные идеи затрагивались во время встречи двух поэтов.
Кроме того, существует некая косвенная связь между озером Лох-Кэйв в графстве Роскоммон, где Йейтс нашел остров с полуразрушенным замком и решил основать центр нового христианско-друидического культа, и озером в Кесвике, воспетом поэтами «озерной школы», также мечтавшими о христианско-друидическом ордене. Как известно, Гумилёв был пылким приверженцем «озерной школы» английской поэзии и ставил Саути, Кольриджа и Вордсворта выше Байрона, а Вордсворта даже называл «британским друидом».
Последнее зафиксировано в одном из сохранившихся экспромтов Гумилёва. Экспромт был посвящен Н. А. Энгельгардту, тестю поэта, тонкому знатоку «озерной школы», переводчику Вордсворта, собиравшемуся составить и подготовить к печати первое полное собрание сочинений Вордсворта на русском языке.
Вот, что пишет об этом Н. А. Энгельгардт: «…Например, великолепное золотообрезное, в мягком переплете Oxford edition: «The poetical works of William Wordsworth». 1916г. На этом экземпляре Николай Степанович написал мне шесть стихов, содержание которых связано с нашими беседами о пошлости выходок Байрона против «озерной школы».
Николаю Александровичу Энгельгардту
Чтобы загладить древнюю обиду,
Слепого Байрона змеиный яд,
Друид британский русскому друиду
Сегодня вверил свой заветный клад.
Да будет имя Уордсфорда штандартом,
Взнесенным Николаем Энгельгардтом».
Как известно, Вордсворт создал авторский поэтический миф, связанный с друидизмом. В стихотворении Вордсворта «Скала Джоанны» викарий упрекает лирического героя, уподобляющего себя друидам
(«И, как Друид, руническим письмом
Я высек чье-то имя на отвесной
Скале над Ротой, у опушки леса») в возрождении идолопоклонства («Он (викарий — Е. Р.) принялся выпытывать зачем // Я возрождаю идолопоклонство…», но в итоге герой и викарий оказываются добрыми друзьями. Вордсворт, считавший природу нравственной, был не чужд идее соединения христианства и друидизма и видел в «языке врожденных чувств» якорь «чистейших мыслей» и «пристань сердца». Наконец, Вордсворт, как и другие «озерники», мечтал уподобить свой поэтический дар безмятежной озерной глади, чей покой и благодатность — залог творческой гармонии. Пиетет по отношению к безмятежной, «озерной» зеркальности творческого духа, несомненно, сближал Гумилёва и Вордсворта, и, напротив, отдалял русского поэта от «мятежного» Байрона, которому творческая безбурность казалась недостатком.
О зеркальности как феномене ирландского народного сознания писал Йейтс в «Кельтских сумерках». «Мы (ирландцы — Е. Р.), — утверждал отец ирландского поэтического возрождения, — умеем уподобить свое сознание неподвижной, зеркальной воде, и тогда вокруг нас собираются иные сущности, стремящиеся увидеть в нас свое отражение и, может быть, прожить какое-то мгновение более яркой, буйной жизнью на фоне нашего покоя». Таким образом, художественная интерпретация феномена зеркальности, предложенная лейкистами и Йейтсом, чрезвычайно интересовала Гумилёва. Можно сказать также, что в случае Йейтса «зеркальность» как феномен поэтического сознания перекликалась с тайновидением и визионерством. Вероятно, визионерство Йейтса, как и его символистская репутация, позволили Гумилёву назвать поэта «английским Вячеславом». Впрочем, причиной подобной характеристики могла быть и архаичность писательской манеры Йейтса, торжественность и величавая старомодность его поэтического языка, ориентация на средневековую поэтическую традицию.
Интересно, что английская исследовательница Аврил Пайман в своей «Истории русского символизма» видела ключ к поэтической системе Вячеслава Иванова в традиционной английской метрике, унаследованной Шелли и Байроном от староанглийской поэзии. Более того, Аврил Пайман даже сравнивала ивановское стихотворение «Мгла», написаннное им в 1899 г. на берегах северного Корнуолла, с англосаксонским сказанием о короле, «который, наблюдая за воробьем, влетающим в освещенный зал через одно окно и вылетающим в ночь через другое, сравнивает этот полет с жизнью человека». Конечно, подобные ассоциации могли возникать и у современников Вячеслава Иванова, в частности, у Гумилёва. Они и являются одной из причин того, что Гумилёв называл Йейтса «английским Вячелавом».
Во время сотрудничества Гумилёва в издательстве «Всемирная литература» (1918-1921) им была переведена и опубликована «Поэма о старом моряке» С. Т. Кольриджа (1919) и написано предисловие к сборнику баллад Р. Саути. Этот сборник баллад вышел в свет в 1922 году, уже после смерти Гумилёва. Поэты «озерной школы» — Вордсворт, Кольридж и Саути — составляли в 1918-21 гг. предмет занятий Гумилёва как переводчика и критика. Наконец, Гумилёвым совместно с Н. А. Энгельгардтом были выполнены переводы нескольких стихотворений Вильяма Вордсворта. Можно предположить, что Гумилёв связывал творчество Йейтса с традициями любимой им «озерной школы». Кроме того, налицо интерес русского поэта к британской поэтической традиции, ее архаическому кельтскому элементу.
Встав на защиту «озерной школы» от «змеиного яда слепого Байрона», Гумилёв отстаивал и определенные мировоззренческие позиции, состоявшие в том, что «подлинное озеро, которому Кесвикское было только внешним отражением, они (озерники — Е. Р.) искали в глубине своего духа и, смотрясь в него, постигали связь между собой всего живого, близость миров видимого и невидимого, бесконечно радостную и действенную любовь». Именно эта «бесконечно радостная и действенная любовь» воспевалась акмеистами в противовес «мировой скорби» символистов.
В интервью Гумилёва графу Карлу Бечхоферу Робертсу, корреспонденту английского журнала «New age», поэт указывает на «очевидное стремление к чисто национальным поэтическим формам» как на одно из несомненных достоинств поэтики Йейтса, а также — Г. К. Честертона и А. Е. «Такие английские поэты, — утверждал Гумилёв в этом интервью, как Г. К. Честертон, Йейтс и А. Е. », например, пытаются возродить балладную форму и фольклор, поскольку именно в них нашла свое наивысшее выражение английская лирика». Подобные попытки являются и заслугой высоко ценимой Гумилёвым «озерной школы» английской поэзии, а «стремление к чисто национальным поэтическим формам» было как никому присуще «озерникам» — Кольриджу, Вордсворту и Саути. Поэтому становится очевидным интерес Гумилёва к тому направлению в британской поэзии, для которого был характерен интерес к национальным поэтическим формам и, в частности, к балладе. В России национальные поэтические формы воскрешали поэты «крестьянской купницы» во главе с Клюевым, с которыми у Гумилёва было много общего — от отношения к слову как к незыблемой твердыне, «алмазу непорочному», до уверенности в возрождении эпических форм поэзии.
В 1889-м году, в стихотворении «Песня счастливого пастуха» из книги «Перекрестки», Йейтс сформулировал идеи, необычайно близкие «отцу акмеизма». Так, в этом стихотворении читаем: «Надежны лишь одни слова», «Где грозные цари, скажи?
Их слава стала только словом», «А, может, и сама земля,
В звенящей пустоте вселенной —
Лишь слово, лишь внезапный крик,
Смутивший на короткий миг
Ее покой самозабвенный». Гумилёв, который, по словам Георгия Иванова, «всю жизнь посвятил одному: заставить мир вспомнить, что «…в Евангелии от Иоанна // Сказано, что Слово — это Бог», не мог не заинтересоваться подобными убеждениями Йейтса, более того, стихотворения, подобные этому, только стимулировали переводческие усилия русского поэта.
Как считает Григорий Кружков, Гумилёв планировал издать сборник Йейтса, состоящий из драматургии и лирики, но дело даже не в конкретных переводческих усилиях поэта, а в том интересе к кельтскому, ирландскому, возрождению, о котором эти усилия свидетельствуют. В контексте этого интереса и следует рассматривать образ кельтского мира в текстах поэта и роль культуронима Ирландии в его поэтической географии.
|
